Том 3. Слаще яда - Страница 82

– Хорошо у вас, Дунечка! – с легкою завистью говорит Шаня.

– У нас просто, – отвечает Дунечка. – Нет такой роскоши, как у вас.

Шаня вспоминает отцов дом, где уже нет милой мамы, и говорит с досадою:

– Ну какая роскошь! Грубые одры в чехлах стоят, да скользкий пол мастикой пахнет. А у вас, – такая веселая, такая крепкая сладость в вашей жизни! Ты так любишь своего Алексея, что смотреть завидно!

– Как же мне его не любить! – отвечает Дунечка. – И знаешь, я чувствую, что моя любовь растет с каждым днем. Мне иногда кажется, Шанечка, что она так растет, что в моей душе уже и места для нее мало. И вся жизнь – только любовь.

Улыбается Шаня. Вспоминает своего Евгения, и Володю вспоминает, и шепчет:

– Любовь – кольцо, а у кольца нет конца.

И светло радуется Дунечкину светлому счастию.

Но не вытерпеть долго этой крепкой сладости. Так томит жажда желаний, так больно глядеть на чужое счастье! В этом мире счастья достигнутого так сильна жажда счастья невозможного! Немолчный, темный шепот и предвещательный ропот природы волнует ее.

Шане кажется, – кто-то проходит мимо, грустно опуская глаза. И кто-то смотрит тяжелым взором на Шаню.

Тают облака. Небо вечереет. В небе смерть. Печально и легко.

Какие легкие, пронизанные вечернею зарею! Тают, тают…

Шаня через несколько дней уехала опять в город, к отцу. Но и там было ей томно. Места себе не находила Шаня. Она придумывала разные проказы, дома и в городе.

Ходила к Липиной, подразнить ее. Уже зараженная змеиным лукавством большого города, Шаня пыталась, улыбаясь безмятежно и говоря ласково, находить колкие, обидные слова. Говорила:

– Вы, Анна Григорьевна, как помолодели! Ничего, что со стареньким живете, а сами все молодеете.

Липина отвечала, простодушно улыбаясь:

– Что вы, Шанечка! Да я уж такая и есть, не старуха, молодеть мне некуда. Да и папашенька ваш какой же старик! Мужчина в полном соку, из тиража еще не вышел.

– Вы поправились, пополнели, похорошели, – говорила Шаня. Смеялась Липина, смотрела на Шаню тупыми голубыми глазами.

Отвечала спокойно:

– Да я и так не уродом уродилась, чего же мне еще хорошеть!

Шаня смотрела на чистенькие половички, на розовенькие занавесочки, на горшки с фуксиею и с геранью, на голубенькую клеточку с желтенькою канарейкою и говорила:

– Как у вас мило, Анна Григорьевна! Очень симпатичная обстановка.

– Обыкновенно, – лениво отвечала Аннушка, – уж это как полагается. Бога гневить не стану, хорошо живу, дай Бог всякому. За вашего папашеньку денно и нощно Богу молюсь.

Румяная улыбка дебелой бабы дразнила Шаню, как и тупая безмятежность ее невозмутимо-лазоревых глаз. И досадно было Шане, что эта баба улыбается так же весело и лукаво, как и Шанина мать, и тоже угощает ее вишневою наливкою, барбарисовым вареньем и черемуховым медом. Говорила Липина:

– Сама варила, Шанечка, уж не побрезгуйте на моем угощеньи-це, откушайте. Ведь уж вы теперь не маленькая, вам можно наливочки выпить сладенькой. Да вы и не бойтесь, – я папеньке вашему не скажу. Сама по себе знаю, что он у вас крутенек.

Не может почему-то Шаня отказаться от Аннушкина угощения. Манит Шаню это ощущение сладкого замирания сердечного, которое у нее соединяется с вишневою наливкою, – и Шаня пьет рюмку за рюмкою и, сама над собою подсмеиваясь, напевает слова наивно-лукавой песенки:

Так и тянет, так и манит,
Оторваться сил не станет.

А лукавая баба посмеивается, говорит без умолку, рада, что подпоила Шанечку, что Шанины щеки пылают, и язык заплетается, и ноги плохо держат.

А Шанечке что ж без Евгения, отчего и не подпить иногда? Пусть отец узнает, – скорее в Крутогорск отошлет, к строгому дяде, чтобы здесь в городе не срамиться. А ей самой все равно, что о ней скажут. Она здесь как неживая, как сказочная девушка без сердца. А где ее сердце? – спроси, ответила бы Шаня, как в сказке:

– Есть широкая река, у реки есть крутой берег, на берегу стоит древний город, в городе – дом, в том дому мой милый, у моего милого мое сердце, у моего милого моя любовь, как колечко на пальце. Любовь – кольцо, а у кольца нет конца.

Тут же у Липиной познакомилась Шаня с учителями городского училища. Их было двое, оба были очень молоды и оба зверски пили. Были они оба люди одинокие и жили вместе. Оба они удачно играли в карты с местными молодыми купчиками; картежная игра давала им средства на выпивку. Один из них, постарше, носил в дружеском кружке кличку Гуак, был черен, угрюм и безобразен. Другой, совсем молоденький, с лицом вербного херувима, звался Нытиком. С ними постоянно водился начальник местной почтово-телеграфной конторы, рыжий, рябой молодой человек, по прозвищу Чума. Раз в год, съездивши проветриться и по начальству в губернский город, Чума вывозил оттуда неприличный анекдот и потом целый год рассказывал его друзьям. А те каждый раз заново гоготали.

Случалось нередко, что молвит Шаня за обедом отцу:

– Папочка, сегодня я к маме пойду, там и заночую.

– Поезжай, – скажет отец. – Лошади стоят, чего ж тебе пешком ходить. Что ты за богомолка!

Велит запрячь лошадку в кабриолет. Шаня промолчит, а когда отец уйдет, она прокатится до рощи подгородной и оттуда велит работнику ехать домой. Скажет:

– Пешком пройтись хочется, погода уж больно хороша.

Даст работнику полтину, и тот радостно едет в ближайший трактир. А Шаня бежит окольными переулками к учителям. Кутит с ними до поздней ночи. Они выпить всегда готовы и Чуму позовут. Если на выпивку не хватит денег, угощает Шанечка, – на ее деньги посылают за вином и закусками.