Том 3. Слаще яда - Страница 116

116

И вот однажды поздно вечером, когда Шаня уже лежала в постели, Евгений постучался в ее дверь, напевая двусмысленную шансонетку.

На другой день Шаня опять поселилась в своих прежних комнатах. Несколько дней, – до первой ссоры, – прошли мирно и любовно.

На Святки Шаня и Евгений вместе уехали в Крутогорск. Евгений к матери, Шаня – к дяде Жглову.

В это время Евгений подвергся окончательной и успешной обработке со стороны своих родных. И мать, и Аполлинарий Григорьевич, и Софья Яковлевна твердили Евгению:

– Подумай, Женечка, если ты женишься на этой ужасной Шаньке, какая это будет семейная жизнь! Ужас, ужас!

– Дети у вас будут самые несчастные!

– Еще бы, можно представить! Как она станет их воспитывать!

– Они унаследуют ее ужасные манеры, ее невозможный характер.

– Твоя жизнь будет совершенно отравлена. Евгений, досадливо отмахиваясь рукою, сказал:

– Ах, мама, все это я сам теперь очень хорошо вижу.

– Что ж тебя держит? – спрашивала его Варвара Кирилловна.

– Но неужели вы до сих пор не знаете, что это за женщина? – с ужасом говорил Евгений. – Она способна убить, зарезать, отравить.

– Поэтому и надо от нее отделаться, – решила Софья Яковлевна. – И как можно скорее.

– И, наконец, мне ее жаль, – говорил Евгений, рисуясь своими благородными чувствами. – Я ее не люблю, но все-таки она оказала мне кое-какие услуги. И она мне ничего не стоит. Это что-нибудь да значит. А жениться теперь на Кате все же неудобно, – надо подождать до конца курса.

– Да, это условие Рябовых, – сказала Варвара Кирилловна.

– А ведь не могу же я жить монахом!

Для этих людей эти гнусные слова были неопровержимым аргументом.

Евгений в Крутогорске очень усердно ухаживал за Катею Рябо-вою. Катя была от этого на седьмом небе. Приятелям своим здешним Евгений говорил:

– Шанька губит мою жизнь. Она – роковая женщина. Я ее любил безумно. Но она невозможна как жена. Не знаю, как от нее отделаться. Она способна убить. Я не боюсь смерти, но жить под постоянною угрозою невыносимо.

И он принимался перечислять Шанины пороки, видимо, с большим удовольствием: ревнует, сама изменяет, психопатка, несколько раз хотела его убить, делала на него политические доносы, неприлично себя ведет. Евгений уверял, что Шаня невоспитана, необразована, глупа.

– Что же вас привязывает к ней? – спрашивали его. Он делал значительное лицо и говорил:

– Роковое сцепление обстоятельств.

О своих чувствах он рассказывал плоским жаргоном бульварных романов.

Шаня в Крутогорске жила у дяди Жглова. Ее мать тоже приехала в Крутогорск.

Дяде Жглову и Юлии, – которая уже была замужем за своим провизором, – Шаня говорила, что скоро ее свадьба. Но вяло и скучно говорила она это, сама ничему не веря.

А с матерью останется одна, – и жалуется матери на свою судьбу. Тихонько говорит, как причитает. Плачет.

Марья Николаевна говорила ей:

– Такая уж наша судьба. Вот и меня отец твой бросил, – а было времечко, на руках носил.

– Ну, что тужить! – скажет Шаня притворно-бодро. – Еще попируем.

Но больно сердце гложет тоска о том, что вся жизнерадостность ее погублена. И на лице Шанином – смертная бледность, и в глазах – задумчивость. А Шанино бледное лицо прекрасно, – ужасная и восхитительная красота!

Хмаровы, по совету Аполлинария Григорьевича, нашли для Шани жениха. Это был пошлый красавец, мелкий чиновничек из мещанской здешней семьи, Василий Егорович Огаркин. У его матери был маленький дом на той улице, где Шаня жила, когда ушла от дяди. И еще в тот год Огаркины познакомились с Шанею. И еще тогда молодой Василий Огаркин заглядывался на Шаню и старался, как умел, оказывать ей добрососедские услуги.

Теперь Василий Огаркин легко согласился быть женихом Шани, хотя и поторговался с Аполлинарием Григорьевичем, почтительно, однако твердо. Нагольский обещал Огаркину протекцию и выгодное место, если он женится на Шане. И Аполлинарий Григорьевич уверял Огаркина:

– Шаня влюблена в вас. Только скромничает. Да и стыдится. Другого раньше любила. А вы ее простите. Только уж вы меня не выдавайте.

Самодовольно ломаясь, Огаркин говорил:

– Что же, простить, – это мы с полным нашим удовольствием. Я тоже могу понимать. Особенно ежели будет соответственно дано.

– Приданое будет, как условлено, не беспокойтесь, – сказал Аполлинарий Григорьевич.

– Я Александру Степановну давно знаю, – говорил Огаркин, – и очень даже люблю. Я готов к сумасшедшим услугам, но у меня также есть своя честь, и, кроме того, получая маленькое жалованье, вы сами понимаете.

Огаркин и мать сидели в кухне у обеденного стола и разговаривали полушепотом.

– Протекция, это раз, – говорила Огаркина. – Второе – деньги. Опять же красавица. И бывалая, – принять гостей и все такое. Так дом поставит, что нам все завидовать будут.

– Одна только неприятность, что невеста с изъянцем, – сказал Огаркин.

– А ты, Васенька, на это не смотри, – отвечала мать. – Оттого она еще покорнее станет. Как только она нос поднимет, так ты ей и напомни, – я, мол, твой грех венцом покрыл, так ты это помни. Такую, скажи, не всякий тоже возьмет, так ты, скажи, мужа почитать должна.

– Конечно, – говорил Огаркин, – мне надо же наконец жениться, ну да здесь большую роль также и физия играет.

– Да уж парочка вас будет, что и говорить! – сказала мать.

– Только еще и то мне, маменька, не нравится, что ее Шанею кличут, – сказал Огаркин. – Как-то по-мужицки, на грубый фасон.

116